Яков Кротов

Живая вечность

Что значит быть русским православным?

Слово «православие» – омоним. Оно означает совокупность богословских убеждений и оно же означает совокупность культурных традиций. Православие богословское неизменно с VIII века и является общим для греков, болгар, сербов, русских и т.п. К вящей путанице, оно является общим для православных и католиков, только у католиков православие с продолжением. Православие же культурное – это традиция, то есть нечто постоянно меняющееся (да-да, догмат не является традицией именно потому, что догмат неизменен). Поэтому русское православие отлично от болгарского, и современное русское православие отлично от русского православия XIX века.

Разумеется, в культуре, в отличие от богословия, не существует людей или инстанций, правомочных определять, какие течения в культуре как должны называться. В культуре каждый сам определяет – и определять это не право, а долг человека, неизбежно производимое действие, как дыхание. В этом смысле не бывает некультурных людей, а просто бывают люди разных культур.

Особенностью русской культуры является агрессивность. Эта агрессивность сформировала Россию как военное, милитаристское государство, государство-гарнизон, и единицей этого государства является агрессивная индивидуальность и агрессивная семья, причём агрессия не всегда имеет возможность проявляться вовне, но всегда проявляется в отношении к самому себе и к близким. Поэтому это самоубийственная культура, и она должна таковой оставаться – в том смысле, что ей нельзя давать убивать других.

Агрессивность означает, что в русской культуре нет нормальных движений воли и души. Всякое решение, всякое намерение молниеносно приобретает характер агрессивный, разрушительный и саморазрушительный. Чтобы эту агрессивность устранить, недостаточно воспитывать в себе «нормальную волю», «позитивное отношение к жизни». Равновесие психики нарушено столь сильно, что необходимо сильно же нарушить его в противоположную сторону – в сторону смирения не только как гармоничного развития, но смирения как отказа от борьбы, сопротивления, даже защиты своего «я». Однако, это и не монашеское смирение, вверяющее себя воле духовного наставника, и тем более это не рабство у злой, агрессивной воли окружающих. Так толкуют смирение не русские православные люди, а русские православные ханжи. Это и не пассивность, не лень, не обломовщина. Это вполне творческое и активное проживание своей жизни, но только с отказом и от агрессии, и, что принципиально, от попыток что-либо доказать окружающим. Конечно, и русский православный человек творит и созидает, но при малейшем конфликте оставляет созданное и начинает строить с нуля на новом месте. Простейший пример – преп. Сергий Радонежский, который несколько раз уходил из своего монастыря из-за конфликтов с собратьями и основывал новые обители. Потом возвращался. Но очень многие его последователи – не возвращались.

Такое поведение резко ограничивает социальные возможности русского православия. Оно остаётся чем-то вроде мха на стене русского государства и неотделимого от этого государства общества. Но именно этот мох – настоящая русскость.

Я – русский православный, и именно поэтому я твёрдо говорю: не русские и не православные те, кто считают допустимым соединение православия с агрессией и милитаризмом, будь кружок «русских» единоборств при храме или храм при штабе ядерных войск. Именно эти псевдо-православные и псевдо-русские утверждают свою монополию на слова «православие» и «русский». Сильно спорить с этим не буду, именно потому, что я-то русский православный. Про себя же я знаю и верую, что хотя исторически агрессивность – определяющее свойство русскости, но духовно ничто не может называться существующим, что агрессивно, и что быть русским по-настоящему, перед Богом и людьми, означает быть человеком мира – не того мира, ради которого готовятся к войне, лгут, крадут, убивают собственную душу и страну, а того мира, который просто мир.

Что же русские католики и русские протестанты? Это – русские европейцы. Люди воли и позитива. Преклоняюсь перед ними, но всё же я не таков. Догматически я не могу не считать себя единым с ними, но культурно – мы разные.

Есть ещё третье значение слова «русский православный» – это определённая богослужебная традиция. Это – чисто материальное явление, тем не менее оно важное, важное для христианина. Более того – если христианин никакой богослужебной традиции не придерживается или пытается придерживаться одновременно всех трёх традиций, он попросту создаёт четвертую традицию, традицию эклектичную и непродуктивную, паразитарную.

Можно ли быть русским православным – безвольным и пассивным творцом – внутри католической или протестантской традиции? Кажется, да, но это постоянно будет чревато определёнными конфликтами. Русская же православная богослужебная традиция мне помогает без конфликтов быть русским православным в культурном отношении (не говоря уже о догматическом). Объяснить связь не берусь, но могу напомнить, что при универсальных базовых психологических характеристик любого члена рода человеческого, иначе живут люди, выросли в круглых домах (есть такие племена в Африке) и в российских кубиках. Иначе молится человек по чёткам из гранёных бусин и по чёткам вязаным из шерсти. Иначе молится, если я знаю, что мой священник принципиально холостяк, иначе – если я знаю, что он холостяк, потому что у него вот такой путь, а может быть и женатый священник когда-нибудь мне станет приходским. Иначе молится на русском, иначе – на церковнославянском, а главное – иначе молится на русском, когда обычно молишься на церковнославянском, и иначе молится на церковнославянском, если умеешь молиться и на русском. А вот если положил себе – только на русском, или, наоборот, только на церковнославянском – вот тут русская агрессивность и потирает руки.

Конечно, и русская православная богослужебная традиция сама по себе легко может быть украдена – и её крадут и искажают всегда, когда делают её напыщенной, похожей на военный парад на Красной площади или хотя бы на небольшом гарнизонном плацу. Но это относится и к другим христианским или нехристианским традициям. Но украденный и брошенный в грязь хлеб не отменяет возможности мне свою муку в грязь не бросать, а испечь из неё просфору, пусть она будет не такой гладкой, как просфоры поточного производства. Поэтому милитаристски настроенные люди пусть русской православной традицией пользуются, их право, а я её из-за этого не оставлю и тоже буду ею жить, и стараться её знать.

В заключение критичный для современного человека вопрос: а если переехать из Москвы в Лондон, оставаться русским православным? Век глобализации – он ведь не только для сильных и богатых, эти-то всегда могли себе позволить жить, где хочется. Единого ответа быть не может именно потому, что на Западе (на Восток почему-то никто не думает ехать, вот какая странность) разнообразие жизни много больше, чем в России, и, главное, выбор совершает сам человек без оглядки на того, кто, может, и шибко православный, но за бугром бывал только туристом. Опыт показывает, что главная русская проблема у эмигранта приобретает совсем иное звучание. Агрессивность превращается в его личное свойство, не одобряемое окружающими, смирение же становится попросту излишним. Человек словно возвращается в норму, с нормальными трудностями, нормальным счастьем, нормальной жизнью и нормальной смертью, а норма всегда персоналистична, а не национальна. Национальные формы могут сохраняться, но содержание их становится совсем иным.

Впрочем, не обязательно уезжать из России, чтобы иметь проблемы Запада (и способы решения Запада). В современной России в разных сферах и в разной степени, но всё же есть пятна западных реалий, когда проблемы надо решать соответственно, не сильно отличаясь от католиков, протестантов или западных православных. К сожалению, таких пятен и становится всё меньше. Россия в сортире, погружение продолжается. Конечно, и в сортире Бог, а всё ж жалко.

Общий совет может быть позаимствован у психолога Владимира Леви, который писал, что счастье – замечательное состояние, но оно должно быть наполнено активной благодарностью, активным размышлением, активным волевым усилием, использоваться не как средство расслабления, а как средство самосозидания, и тогда человек, когда ощущение счастья исчезнет, сделает шаг вперёд – иначе же он отшатнётся на два шага назад и будет обречён лишь мечтать о том, чтобы счастье вернулось. А счастье не возвращается, оно всегда ждёт впереди и зовёт к себе. Вот кто поехал на Запад за счастьем, пусть это и попомнит.

Я живу в России, мои проблемы другие. Конечно, русскому православному человеку в России очень тяжело, и должно быть тяжело – нравственно ведь тяжело видеть зло, грех и несправедливость во всём их убийственном и самоубийственном уродстве. Наверное, что-то в этом роде испытывают западные люди, когда приезжают в Россию работать, поэтому им ещё и доплачивают за жизнь в атмосфере постоянной злости окружающих. Но всё же есть и кое-что много худшее: жить на Западе, жить в условиях свободы, а внутри себя нести злость. Много таких… «агентов влияния». Иные «засланные казачки», иные «спящие агенты», иные пробужденные агенты, большинство же просто хотят соединить материальное благополучие, агрессивность с жизнью в правовом государстве, чтобы украденное, вырванное из чужого рта уже никто не мог вырвать из твоего. Много их на Западе – наворовавшихся свергнутых диктаторов и их приспешников, да и не свергнутых много. Имеют право.

Самая важная другая проблема, и она была важной и в 1970-е годы, когда я пришёл в Церковь. Мало Церкви! Мало единоверцев!! Это в 1970-е было проблемой, а каково было русским православным в 1930-е, в 1940-е? Почитайте мемуары, – хорошо, если рядом есть два-три единомышленника, а большинство жили, только в редких случаях добираясь до православного храма, и не верили, что это продлится долго. Вот я умру, друг умрёт, ещё друг умрёт, и нету тех «двоих или троих», которые, по словам Спасителя, и есть Церковь. Останутся те, кто и в 1940-е был вроде бы Церковью, но Церковью чужой – номенклатурной, кремлёвской, холодной, замкнутой в себе, Церковью порабощающей, а не освобождающей. Да, и внутри этой Церкви есть, к счастью, настоящие русские православные, но ведь их инстинктивно стараются извести (не вытеснить – военное православие очень боится нормального, лучше уж оно будет поощрять военизированное католичество), оставить людей сплошь «воинствующей Церкви», которая извращает православие и враг Богу.

Что ж, беда и печаль. «Кому повем печаль свою?» Для верующего это не вопрос – знамо, Кому. На Западе, кстати, всё это уже давно реальность, и не только у православных меньшинств, но и у католиков и протестантов. Приходы исчезают, храмы продают. А потом глядишь – новый приход откуда-то появился, пусть и совсем в другом месте… Лопаются мыльные пузыри, раздутые в Средние века при поддержке государства, и процесс этот драматический, но вдруг раз – и Дух Святой выдувает уже свой пузырёк, не мыльный, а такой… церковный… И кажется, что раньше было прочнее и надёжнее, но всегда ли прочность, массивность надёжнее хрупкого и малого? Тогда уж и писать надо на глиняных табличках, а не на бумаге или электронных плакетках. А Спаситель-то вообще на песке писал, и человека из праха создал, и с Церковью, кажись, то же самое чудит.

Четвертое православие – это православие как свойство речи. Спаситель спасает от эгоизма, гордыни, замкнутости, которые разрушают общение с Богом и людьми. Спасение – в восстановлении общении, диалогичности жизни. Но это не означает исчезновение языков, диалектов, акцентов, личных особенностей разговора. Даже наоборот – разнообразие нарастает и это помогает общению. В России, увы, агрессивность ведёт не просто к исчезновению местных говоров, а к признанию недопустимости их. В нормальном мире идёт, конечно, и стандартизация (под влиянием телевидения), но растёт и сознание того, что местное – драгоценно и нужно. Русское православие есть особый язык общения с другими. Заменить его католическим языком, протестантским, эсперанто «универсальной религиозности»? Пожалуйста, но тогда у вас изменится и круг общения, и содержание. Быть полиглотом – прекрасно, но ведь с каждым конкретным человеком полиглот как раз говорит на его конкретном языке, и свой родной язык любой полиглот знает лучше других людей, и ему есть, о чём поговорить на родном языке именно потому, что он знает и другие. Большинство же людей, которые агрессивно выступают против конкретного языка общения, попросту не хотят общения вообще, заменяют его разговорами ни о чём, а то и просто танцами, словно они брачующиеся журавли. А человек не журавль.

В материальной жизни разные средства ведут к одной цели, всё тяготеет к унификации, к сжиманию в точку. В духовной жизни разные средства ведут к одной цели, но эта «одна цель» – бесконечное многообразие. Поэтому и средства тут приобретают особую роль, и они уже несут в себе цель, давая разнообразие в однообразном мире. Этому разнообразию противоречит и попытка признать один язык за единственно допустимый, и попытка говорить сразу на всех языках, и попытка воспарить над стилями и языками, ограничившись молчанием.

* * *

Православие в России есть способ этноконфессиональной самоидентификации. Так тяжеловесно учёные выражают простую мысль: в условиях доминирования Православной Церкви люди идут в Церковь не ко Христу, а чтобы их религиозная жизнь (совершенно не христианская) не вызывала нареканий у окружающих. Ведь стань язычником – на тебя будут коситься. Стань православным по форме – и интересуйся язычеством, и будь язычником, сколько душе угодно. Главное – не выступай против начальства. Не обязательно хвалить, но обязательно не критиковать.

Это вовсе не подлая позиция, – виноваты те, кто сделал Православие государственной идеологией. Трудно требовать от человека человечности – то есть, жить строго по содержанию, без конформизма. Быть, к примеру, неприкрытым «нетрадиционником» – язычником, розомировцем. Да и как человек осознает, что он вовсе не христианин, коли о Христе так говорят, что и не поймёшь, Кто Он.

Есть ведь и противоположная крайность, ничуть не лучше: сектантское православие старообрядцев, антиэкуменистов, черносотенцев, которые ушли из РПЦ МП и полагают, что тем приблизились ко Христу.

В РПЦ МП Христа сделали подобием Ленина у большевиков (а «преображение» стали говорить, где раньше говорили «перевоспитание»). Реальный Ленин был омерзительнейшим циником и террористом, но всё же он не был сталинистом. Культ Ленина при Сталине и, особенно, при Брежневе, к реальному Ленину отношения не имел (к счастью, возможно), он был тестом на лояльность. Кто был не лоялен, обвинялся в измене Ленинским заветам. Так и сегодня чуть что – а, ты критикуешь патриарха, значит, ты вбиваешь гвозди в тело Христа!

В связи с делом пуссинид, как и в связи с любым церковным скандалам, многие люди заявили о своем «выходе из Церкви». Не о переходе в другую часть Церкви, а вот вообще – о выходе из Церкви. Конечно, люди все разные, но вот по крайней мере двое из таких публично заявивших написали, что православие, христианство, Церковь – вообще устарели, надо пересмотреть основы, надо создавать что-то новое. Речи, показывающие, что православными люди были, а христианами как раз и нет. И не собираются ими быть, и не понимают, кто такой Христос, и не стремятся понять. Одна идеологическая форма им стала жать – что ж, они будут сооружать новую (или по крайней говорят, что надо сооружать). То, что люди принимают за разочарование в «устаревших церковных формах» – матушки, да они ещё в Церкви-то и не были толком, так, полетали над тарелкой. Конформизм свой пересматривайте, но зачем же путать этот конформизм с Церковью и сразу возглашать какую-то вселенскую и всеисторическую перестройку христианства. Ну, по крайней мере, эти разочаровавшиеся, Христа не трогают, Он у них вне поля зрения – вот где даёт себя знать пребывание в идеологии. На Западе люди такого типа начинают и Христа форматировать под себя, и выходит у них ничтожный и неинтересный муравей, который случайно оказался поднят на гребень волны. Ну, трындел там какую-то пошлятину, ну, погиб… Сенека им был бы в сто раз интереснее, но они пока ещё не смеют себе в этом признаться.

Вот здесь и обнаруживается, кто такой Спаситель, от чего Он спасает. Он не просто «один посредник». Он один – не идеология, а Лицо. Из этого Лица вырастает и Церковь, и набожность, и Православие, но вырастая, они не разрушают Лица, напротив. Вот колос разрушает зерно, из которого вырос, а Христос не может исчезнуть в том, что из Него растёт. И если нет Христа – это не означает, что нужно какую-то особую, новую православную Церковь создавать, а нужно попросту вернуться ко Христу – или, точнее, прийти ко Христу. Потому что можно окончить и православный детсад, и православную гимназию, и высшую школу православия, а опыта Христа не только не иметь, но даже не подозревать о возможности такого опыта. Ну и жонглировать всякими идеями и концепциями – увы, как жонглируют ими и руководители РПЦ МП, и многие вполне ортодоксальные теологи…

Быть христианином означает хотеть быть христианином, сознавая своё – именно своё – нехристианство. Быть святым означает хотеть быть святым, сознавая свою – лично свою – греховность. Видеть Христа означает видеть свою – лично свою – невидимость, небытийственность, что ты не состоялся, не имеешь места быть, в общем – грешник, ничто, нуль… А исходить из того, что я есмь – давай-ка поищу и Христа, означает не найти Того, Кто один подлинно «Я есмь».

* * *

Я считаю слово «православие» ничтожным в качестве агрессивного термина, противопоставляющего нашу веру – католической. Однако, я исключительно рад, что с самого начала Бог привёл меня именно в Православие – потому что отец Александр Мень, конечно, был европеец, даже американец, но он был православный европеец и православный американец. Это «позитивное» православие как выработанный в течение веков опыт жизни последователей Христа – именно не одного последователя, а вместе – в условиях России.

Что же, русские католики или протестанты – хуже? Да нет. Но они в России, мне кажется, всё-таки отделены какой-то плёночкой от окружающей жизни. От окружающей жизни, а ведь в России жизни мало, в основном Россия – царство смерти.

Беда в том, что большинство тех, кто именует себя «православные» – к Православию не имеют отношения, они не в жизни, а в смерти, они в царстве Кащея, а не в Царстве Божием. Это псевдо-православия триумфа, победы, софринского золота, изворотливости и приспособленчества. Боюсь, что и большинство верующих разных христианских конфессий и нехристианских религий ничуть не лучше. Но во всех кластерах есть и живая струя, где люди на свой лад вырабатывают способ жить миром посреди вечной российской войны всех со всеми, не участвуя в ней. Опыт, прежде всего, смирения. Не «лояльности», ссученности, конформизма, подловатости, который псевдо-православные выдают за смирение, а смирения перед тайной Бога, тайной человека, тайной любви и свободы, смирения Амвросия Оптинского и Алексея Мечёва, Сергия Радонежского и Александра Меня, смирения, которое скорее уйдёт, отдав всё созданное, чем будет воевать за него. Смирения как щепетильности, когда человек предпочтёт положить лишний поклон, чем доказывать, что поклоны не так уж важны. Смирения, которое предпочитает читать, а не писать, слушать, а не говорить, но не предаст своих взглядов в угоду трусости и картонному покою. Такого православия нет или его крайне мало и в среде фундаменталистской, которую я часто обличаю, но и в среде «либеральной», где тоже удовлетворяются простыми ответами на сложные вопросы – только ответы с противоположным знаком – «э, чепуха, все христиане, все верующие, возьмёмся за руки друзья!» Это – широта души? Нет, это пустотелость души, поскольку тут нет осознания проблемы, а есть лишь её вытеснение. Отсюда и та лёгкость, с которой этот пустотелый либерализм отрёкся от трёх невинно посажённых в тюрьму женщин, с которой он лижет пятки католикам и протестантам, если они оплачивают ему зарубежные поездки, и плюёт в отца Глеба Якунина.

Праздник Успения мне почему-то кажется именно очень православным праздником жизни среди нашего царства смерти, подловатости и той тоски, которую уместно назвать волчьей. Уныния людоеда, который уел и съел всех и вся и теперь мучается от помести голода и поноса, и очень себя жалеет и ждёт сочувствия от окружающих.

БОЙКОТ КАК САМОУБИЙСТВО

У хороших людей, пребывающих в лоне Московской Патриархии, выработалась, оказывается, замечательная формула в ответ на то, как быть в лоне карьеристов, деспотов, черносотенцев: «Надо жить так, словно их нет». Церковному начальству – бойкот. Оно нас не трогает, мы его не трогаем. Тронет – уйдём.

Это лишь половина бойкота, вторая половина – бойкотирование тех, кто ушёл, неважно, по своей воле или потому что начальство «тронуло». Ведь неписаный договор с начальством включает в себя не только пункт о некритиковании («бойкоте»), но и пункт о том, что между МП и другими частями Церкви утверждена непреодолимая пропасть, а кто её преодолевает, тот подлежит извержению вон. Поэтому никаких контактов со «свободными православными» за исключением тех, для кого начальство делает исключения (старообрядцы, но и то не все).

Формула «надо жить так, словно их нет», напоминает фразу о.Александра Меня: «А мы тут – свободны!» Фраза была произнесена в разгар андроповщины. Только есть разница: отец Александр Мень не делал вид, что церковные лидеры не стукачи и не мерзавцы. Он прекрасно знал им цену, и отчасти ещё и поэтому старался научить людей жить без расчёта на помощь церковного руководства, старался объединить всех – и «катакомбных» православных, и баптистов «инициативников». Это, действительно – «жить», не слушаясь распоряжений мерзавцев. А если распоряжениям следовать, но в рамках этого следования стараться делать побольше – это не «жить», это «прозябать».

Именно принцип «жить так, словно их нет», составляет основу психологии двоемыслия, описанную Орвеллом. Эта психология сохраняется по сей день. Психология самоубийственная. Человек теряет лицо (и себя), потому что, с одной стороны, вынужден это лицо обращать к начальству, смотреть на светлый лик тех, с кем решительно ни в чём не согласен, и делать вид, что он внимателен и благорасположен. С другой стороны, человек отворачивается от живых людей, которые начальству неугодны, а если вдруг обстоятельства приведут лицом к лицу со смутьянами, то делает «морду кирпичом». Сперва морда кирпичом, а потом – и очень быстро – и сердце каменеет. Так уж человек устроен – внешнее и внутреннее не могут долго пребывать в раздоре.

Вот и образуется сектовидное тело вместо Церкви. И все апелляции к опыту жизни под большевиками – недействительны именно потому, что жизнь-то изменилась. Настолько изменилась, что теперь уже нельзя сказать – «не мы такие, жизнь такая». Нет, друзья, это жизнь такая, потому что вы такие.

Немножко личного. Я, видимо, и к Богу пришёл благодаря тому, что было ощущение: все окружающие в упор меня не видят. Конечно, в этом была и неправда подросткового периода, но подростковый период пришёл и ушёл со своей неправдой, а правда осталась. Сама суть совка – в умении в упор не видеть другого. Совок – страна невидящих друг друга людей. При этом люди работают, размножаются, веруют, – но всё это, конечно, довольно криво, потому что ну как жить в постоянном, активном эскапизме, бегство ото всех, включая себя. А Бог меня – видит. Я иногда Его из виду теряю, но Он – никогда. И отец Александр Мень – видел. А сотни (наверное, теперь уже надо говорить, тысячи) его «продолжателей» в МП – в упор не видят. Впрочем, к неверующим это тоже относится – к «либеральной общественности», причём действительно общественности и действительно либеральной. Эмоционально мне тяжелее вот это – когда тебя не видят близкие, чем когда тебя ненавидят враги, и я не считаю это неумением «жить-в-себе», быть взрослым по Канту, быть интровертом. Если умение обходиться без людей – взрослость, тогда одиночка в тюрьме – монашеская келья? Ну-ну. Ненависть – как гроза, электризует, взбадривает, есть, что фотографировать. Невидение – как серость. Не «серый туман», а просто – серое отсутствие в присутствии.

Когда ко мне в ЖЖ лезут анонимы – это ведь проявление той же самой совковости. Человек думает, что он мне добро сделал, обратил на меня свое внимание, а что он имени не называет – ну, опасно же, конспирация… Да нет, голубчик, ты мне зло сделал, потому что сделать добро – значит, «я сделал», а «я» – это имя, а безликое обращение – это ничто, это демонстрация сатанинской пустоты, попытка доказать, что трусость, предательство и безликость – норма.

Сказанное, конечно, относится и к католикам, и к протестантам, и к иудеям, и к мусульманам. И к «демократической общественности» – той части, которая всё надеется на «диалог с властью», живёт, как если бы не было абсолютного нежелания власти вести диалог, которая уже 40 лет в обед после каждой очередной гнусности власти восклицает «кто бы мог подумать», «если такое повторится ещё раз» и т.п.

Жизнь под лозунгом «как если бы ничего не было» поощряет слабоумие и, извините за выражение, слабочувствие. Слабоумие – потому для мышления даже теоретическая вероятность того, что какие ходы мысли и корреспонденты запретны, подобно удавке или яду. Слабочувствие – может, поэтому такая часто истерика вокруг помощи больным, несчастным, пострадавшим? Каритативная деятельность превращается в индульгенцию, прощающую всё. Пишу под свежим впечатлением от (совершенно нелиберальной, скорее ура-патриотической) газеты «Русская береза» – это не про садомазо, не про воспитание детей, это про помощь нищим.

Коль пошла такая пьянка, замечу, что сказанное относится не только к России. На Западе полно гнойников – но там они локализованы. Но всюду, где группа людей пытается жить, «как если бы не было»… За последние годы появилась возможность много читать английской академической литературы – спасибо интернет-пиратам. Три четверти, если четыре пятых – слабоумная бессильная жвачка, замусоривающая пространства. И стоит каждая книжечка нынче по 300 евро… Хотя автор писал не в свое свободное время, а на деньги налогоплательщиков, и издатель издавал на грантовые деньги, ничем не рискуя… Наверное, не сто процентов от налогоплательщиков (правительства), но сколько-то всегда есть. Насколько я понимаю механику… А если ты взял у общества, так не смей драть у общества. Впрочем, ладно – дери. Но почему peer-review не ставят барьер кое-какерам, а, напротив, поощряют их – это вопрос…